Души прекрасные порывы…
//«Как Витька Чеснок вёз Лёху Штыря в дом инвалидов»(2017)

 
Порывы души. Первый ответ на случающееся вот прямо сейчас. Случающееся с нами и для нас. Реакция до долгих размышлений, взвешиваний, расчетов. Делать надо так, именно так, сейчас, немедленно, не медля, срочно, потому что так правильно.
Правильно? Кто это говорит в нас? Ведь мы вот это вот только прямо вот сейчас узнали. Такого с нами еще не было. Нам в лицо только что брошен вызов. Мы ведь до конца даже еще не поняли, что точно происходит и, тем более, не успели подумать о далеких последствиях.
Но вдруг, в одно мгновение, увидели и всё произошедшее, и себя в этом, и весь смысл этого на далеко-далеко вперед — одним махом, пусть очень не точно, только одни тонкие-тонкие контуры, только общий-общий смысл — но увидели и кинулись в произошедшее, приняли решение, не решая всю эту каждый раз неимоверную головоломку, втягивающую в себя весь могущий быть доступный нам мир и всё его будущее, — не обдумывая дальше — не обдуманное решение, но наше…

Что это — реакции по шаблону, что “прописаны” еще до нас в наших телах, в подвалах нашего типа психики или что вдолблены в нас в нашем детстве — вдолблены первыми столкновениями с другими, что были присвоены нами нашей болью и удовольствием, выращены чужими поощрениями — теми сказками и пряниками, которыми потчевали нас, пока мы еще были сами не властны в себе?
Или это и есть наше самое личное и интимное — до всяких разговоров и вычислений — порыв нашей души, порыв нашего тела — то, что мы есть сами по сути — то, что мы можем разглядеть в себе, когда наиболее честны с собой — еще до всех столкновений с этим дурным миром вокруг, еще до страха перед ним, еще до соперничества и зависти к другим, еще до выгадывания удобного для всех “решения” — до и нашим, и вашим, до подстеленной соломки…

Да и важно ли это различение — пришли ли мы сами в этот мир вот именно такими уникальными — или этот мир — весь мир “атомов и молекул” и мир людей — вырастил нас в себе именно такими? Нужна ли здесь генеалогия, если мы себя являем себе уже такими и не иными? Зачем здесь вносить надуманные аксиологические таблицы — что то, что от “социума” или “генетики” в нас — это плохо/хорошо, а то, что  в нас от нашего “исключительного”, “случайного”, “самим о себе надуманного” — это хорошо/плохо?
Где, кто осмелиться провести окончательную границу меня от породившего меня?  Кто осмелится совершить окончательный суд только надо мной, а не над миром или только над миром, а не надо мной?

Вот он я — являюсь себе в своей первой реакции — первой осознанной, осознаваемой мной реакции — той, что за секундным замешательством, той, что глушит первый порыв еще чисто химического шторма в жилах — глушит или усиливает его — ведь это тоже выбор.

Да и не бывает совсем впервые случающегося — совсем нежданного — ждет человек многого, очень многого, что может произойти — и твердит в себе, что если вот так и так, то я буду вот то и то — твердит сказки о себе — мечтает, страшиться и выбирает — а когда случается, то или исполняет уже “не думая” или “забывает” затверженное — ведь это тоже делает он — ведь это тоже явленность именного его.

Порыв души — порыв меня. И ведь они чаще всего и прекрасны. Пусть и требуют иногда расплаты всей жизнью. Вот ведь в чем штука. Вот в чем красота человека.

. . .

Герой по фильму, герой по жизни — появляется перед нами уже совершив свой главный порыв души — дав своему ребенку жизнь.
Выйдя из детдома, получив от государства квартирку и закрутив с первой попавшейся девицей — выбор перед ним возник в виде “ультиматума” матери этой девицы. Главный вызов жизни он является в любых одеждах. Здесь он пришел из крикливой бабы, которой надо было пристроить свою уже, скорее всего, алкоголичку-дочь, а тут нарисовался молодой пацан, да еще с жильем.
«Аборт или женись» — кричала она лет восемь назад и продолжала кричать потом — ах ты выбрал «женись» и «буду воспитывать», вот так воспитывай, содержи жену, обменяй две наши квартирки на одну большую, чтобы у ребенка была нормальная семья, а то что он увидит от детдомовца, работай, корми нас всех, ну там выпей-погуляй, но работай, тяни. Кричала и это слышал ребенок, который уже вырос, которого в этом крике убивали каждый раз — убивали все и бабка, и мать, и отец — ведь он молчал, он уже не знал как выпутаться из того, что он решил.

Он решил. Тот первый раз, как он мог выбрать другое — когда его приперла эта тетка — она же была мать его девушки, она её не бросила, как бросили его, она была семья. Как он мог предать все те грезы о семье, всю ту разрывающую душу боль несбывшейся его собственной семьи, что было самым главным в нем долгие-долгие годы в детдоме.
Он не предал себя — он решился на жизнь для своего ребенка.
А потом не смог выстоять манипуляции собой, потом не смог выдержать, уже сломанную внутри, свою жену, не смог выдержать свою похоть.
И не было ни шанса у него пойти по другой колеи, чем предлагала ему наша беспризорная жизнь — когда никто никому ничего не должен, никому ничего ни от кого не нужно, кроме как нажиться на нем — заставить работать, раскрутить на траты на вещи, на жратву, на пойло.
Единственное отражение тепла человечности — рядом со всегда случайными такими же как он — быть вместе, забить сенсорные каналы тела ритмическими ударами вроде как музыки, погрузить в забытье алкоголя или другой какой наркоты — химического пойла, что дает забытье, что позволяет забыть остроту ножа реальности, что постоянно у твоего горла — остроту твоего человеческого сознания и понимания.

Алкоголь — вековое бытие получеловеком для всех малых сих.
Уродование тела и сознания, приковывание человека немудреной химической молекулой к эрзац-радости, к эрзац-желаниям, эрзац-смыслам, приковывание цепями, что с каждым годом разорвать всё невозможнее…
Вначале всегда вроде как есть причина, всегда есть соблазн и пример, затем остается лишь рационализация «почему пью» — озвучивание эрзац-желания не человека, но той самой химической молекулы.
И чем меньше ресурс дарованного человеку ума и воли, тем быстрее исчезает человек. Горе малым мира сего.
Сколько месяцев, лет удается пробиваться человеческому в изуродованном сознании? Ведь до определенного этапа пути вниз еще длится понимание себя и мира, но затем уродуется оно всё больше и больше, прикрываясь всё большими сказками про себя, сказками, в которые уже не верит он и сам — …а не все ли равно, главное выйти из ситуации депривации и будет хорошо, пусть совсем не долго, но будет, а потом уже и нет, будет лишь погружение в беспамятство, что тоже ведь спасение — от себя.

Герой фильма и жизни еще только в начале пути — он еще помнит, а когда жизнь вынуждает его быть трезвым несколько дней, в нем почти возвращается человек, тот который из детства…

 
«Души прекрасные порывы».

Порыв сиделки — той, что вначале выгнала героя, что когда-то выбрала именно эту «социальную работу» — заботиться о других, о самых слабых — а ведь могла, наверное, выбрать и другую… Это потом сиделка расчетами своими притянулась опять к нашей такой рациональной, т.е. такой скотской жизни — жизни, что пытается рассказывать себе, что она про урвать косок пожирнее…

И вновь порыв героя — спасти сестру от «тупого быдла», что обязательно потянет её в тот мир, что так хорошо знает он сам, что, наверное, так исподволь тянул её в её памяти об отце, в её памяти из детства…

И самый опасный порыв — самый красивый порыв — спасти отца.
Забыв себя, забыв себя расчетливого и никудышного — привыкшего вот к этой вот своей серой жизни, что могла еще длиться и длиться. Спасти отца и спасти себя — героя.

Да, потом, конечно, как же иначе, ведь это жизнь наша… — потом долгие размышления затянули героя в сети расчета, в бездушную трясину весов с гирьками обид, злобы, мести, желания легкой жизни, похоти, скотства всей жизни вокруг, общего всем скотства.
Он уговаривал себя тем, что отец сам прожил такую жизнь, сам коверкал жизни вокруг, сам наказал себя, сам решал и сам решил, он уговаривал себя бросить — заговаривал в себе героя, ломал себя, чтобы потом всю жизнь ломать себя дальше.

. . .

«Души прекрасные порывы»?

А те порывы, что не “прекрасны”? Они про что?
Они у тех, кто уже и так плох? Кто бяка? У тех, кого нужно запереть, пустить в расход или на пожизненные общественно-полезные работы?
Бандиты, подлецы, паразиты…
Те, что так часто, очень часто вползают всё выше и выше по головам других, и кому по виду так хорошо и даже очень долго живется на этом нашем свете…
Их порывы каковы?

Да, и это банально —  не любой порыв хорош, не следование любой первой реакции — хорошо. Скорее наоборот.
Но бывает такое, что вдруг чувствуешь — видишь все сейчас и угадываешь во всю даль — вот именно так надо поступать, потому что это по-человечески правильно, потому что это красиво, это наивно, это — ведь было такое слово в нашем языке — благородно…
И тогда в лучшие мгновения нашей жизни мы можем ухватиться за такой порыв и выбрать его — сделай это, если чувствуешь, что это хорошо — если чувствуешь, что это в тебе говорит лучшее, что еще есть.

«Души прекрасные порывы».

 
* * *

 
То было размышление о порывах — прорывах человечности.

Другое главное, что нужно увидеть в фильме и через фильм — это загадка знания человеком себя как порожденного другим человеком — загадка быть, знать себя как всегда сына/дочь…

Можно вариться только в себе, думать только из своей, вот сейчас данной себе единичности, но при малейшем намеке о том, что ты не один, что ты не первый — при малейшем пристальном взгляде на особенность тебя как именно тебя — на особенность твоих предпочтений и твоего тела — на особенности, т.е. отдельности от других единовременных тебе людей, — проступает загадка наследования.

Ты наследовал себя от своих родителей. Ты из них.
Ты — лишь изменение основного их — искажение (даже если это “улучшение” как тебе может мниться) уже существовавших людей.
Ты — очередной шаг в не тобой пройденном пути через тысячелетия.

Люди могут порождать людей. Порождать и никак в самом главном не влиять на “результат”. Это невыносимое знание.
Люди — результат жизни людей. Никогда не окончательный результат. Но всегда целый и завершенный.

Порождение людей людьми — что может быть ответственней, что невыносимее, что радостнее, что, вроде как, всемогущественнее и что, вот ведь насмешка, так мало зависит от самих этих конкретных людей?

Легче, вроде как, было перенеси истинное отцовство туда — в потустороннее — все мы дети Отца небесного. Да это так. Также как и то, что вообще всё сущее — самое мельчайшее из сущего — дитё единого Отца.
Но в этом вот посюстороннем — мы дети конкретного вот этого, всегда никчемного по самому большому счету, человечка.

Связанность с отцом — с (по)родителем — т.е. с миром, вообще со всем миром.

Узнать себя — узнать свою особость — свою явленность именно таким, а не другим — невозможно без узнавания родителей тебя — невозможно без сказок о родителях тебя.

Желание предъявить себя миру — невозможно без необходимости предъявить свою историю, а значит свой исток — там, где ты еще и уже не отделим от нетебя, но самого близкого тебя — от породивших тебя.
Все дальнейшие сказки о себе — не могут обойтись без сказок — вот он я здесь прямо как мой отец/мать, а вот он я здесь теперь другой. Но, что это за “другой” без всего гораздо большего — “того же самого”?

 
Узнать себя — для самого честного — это узнать свой исток — узнать свое единство со всем миром.

Примириться с тем, что ты — не больше, чем продолжение — но и не меньше чем продолжение. Примириться с тем, что твоя жизнь — это искупление и их — бывших до тебя и родивших тебя — грехов тоже. Простить их за это. И в этом прощении спасти их. Спасти и себя тоже. Сделать хотя бы малый шаг в сторону от пути в нетуда…

Продолжение… искупление… прощение… спасение и себя тоже.

И это, в самом своем высшем смысле, главный посыл и этого, конечно, такого маленького, конечно, такого куцего для такой высоты, фильма.

. . .

Как рождается наше такое острое переживание связанности с матерью, связанности с отцом — даже если они были даны лишь на несколько лет младенчества — что подпитывает эту трепетность связи?
Как и что у части из нас заставляет вытравлять из себя эту связь многие годы и годы — вытравлять вместе со своей душой?
Как и что вдруг прорывается через годы беспамятства, чтобы расшибить наше сердце — «Да! Я его сын!» ?…

Историй много.

 
Ребенок явившись на свет впитывает в себя теплоту и образ, и источник всего питающего его, и надежность в тех руках, что держали его, когда он даже не осознавал себя, а только лишь осознавал мир и неразрывность всего со всем…

Родитель — пра-образ — что потом расцвечивается историями, что сочиняет сам ребенок, что сочиняет все человечество — о святости матери, о святости отца — о неизмеримой ценности породивших тебя.
Даже если они было ничтожными людьми.
Но они родили целый мир.
Вот такая вот ничтожность…

 
Герой фильма был рожден отцом — таким красивым, таким сильным, который часто исчезал и когда исчезал мать горевала самым сильным горем, а когда приходил — в доме был вечный праздник — что может быть значимее такого человека для ребенка, только явившегося на свет.
А потом отец исчез совсем. А потом мать бросила ребенка, убив себя. Ребенок проклял отца. Проклял причину всего, а значит и причину смерти матери (так утешал он себя, чтобы уберечь хотя бы мать в своих сказках о ней и о мире).
Проклял и решил забыть.
И попытался построить свой мир, свою семью такой, какой она должна была быть. Думая, что он поступает наперекор проклятия отца. Ведь он чувствовал себя по-настоящему красивым и по-настоящему сильным. Не то что отец.
Так он начал повторять отца.
А потом его отвратило то, что он пытался строить из того, что было у него под рукой. Его отвратила та “семья”, которая оказалась не его, а серости и никчемности. А его оказались те страсти, та похоть, то стремление к  горизонту, то презрение к людям, та попытка утопить никчемность того, что выходило у него из его жизни — его оказались все те же грехи, что он делал вид, что он не знает, почему они именно таковы. И его же оказалась та боль за уже своего сына, которому он не знал, что предложить, которого он не знал как спасти, вот почти уже пропав уже сам. Он лишь хотел громко хлопнуть дверью напоследок, кинуть этих уродов, сидящих на деньгах, надеясь, что квартирку за его сыном оставят, надеясь, что он не останется в его памяти полным уродом. Как его собственный отец.
Он хотел быть другим. И он был другим — время то было другое — время работы по найму и кредитов, а не бандитов и разборок на развале страны.
Он хотел быть другим. И он был тем же самым.
Отец вернулся в его жизнь и он понял это.

А что с порывом убить отца?
Прекрасный порыв?
А он был порывом взвалить на себя груз судьи и палача.
Казнить отца. Жест трагедии, прикрытой тряпьем вроде как корысти. Но это было так себе прикрытие — для героя это было бы невозможно. Решался же на казнь герой всю жизнь, всю жизнь копил решимость расквитаться за жизнь матери, за свою, вот прямо сейчас видимую как загубленную, жизнь.
Уничтожить то тождество, что повторялось в нем вот прямо сейчас.…
Совершить то, что сделало бы тождество абсолютным. Тождество с той злой сказкой, что творил своей жизнью отец и что начал творить он сам.
Но отец спас его. Потому что сказка еще была не рассказана до конца, ни сказка отца, ни сказка сына.
Сказка нашей — родителей и детей — жизни не может окончиться злом.

Кадры из фильма:

 

Советский Союз Мечтателей, или О наивности…
//«Начальник Чукотки» (1966)

Когда чужая боль больнее…
//«Чучело» (Ролан Быков, 1983)

Она ушла в него как в монастырь…
//«Объяснение в любви» (И.Авербах, 1977)